Фанфик | Шерлок "Двадцать минут до рассвета"

[mirdaewen]

Название: Двадцать минут до рассвета
Фандом: Шерлок ВВС
Автор:  Daewen
Персонажи: Шерлок Холмс, Джон Ватсон, Грегори Лестрейд
Тип: джен, слэш
Рейтинг: R
Жанр: Драма, Фантастика, AU
Размер:
Аннотация: Постапокалиптическое AU. , как и весь мир, разрушен. Выжили те люди, которые на момент катастрофы находились в подземке. Во время одной не самой удачной ходки на поверхность Джон Уотсон встречает необычного человека.
Примечание: фанфик начал сочиняться два года назад на "Sherlock BBC Fest", но затем был заброшен из-за острой нехватки времени. Пробую воскресить проект.

Часть 1.

Часть 1.

Джон опоздал.
Некоторое время он шел по инерции, уже понимая, но еще не веря, что все могло закончиться так просто. Слишком удачной была ходка, слишком тихими улицы города и слишком важными планы на следующий месяц, чтобы теперь остановиться и опустить руки.
Тик-так, тик-так.
Медленно-медленно, словно издеваясь над слабым человеком, двигалась секундная стрелка по покрытому мелкими трещинами циферблату наручных часов. Часы подарила ему Гарри в прошлой, кажущейся сказочной и нелепой жизни. Но все равно недостаточно медленно, чтобы успеть. Время всегда было на стороне Джона. Помогало, укрывало, спасало, но сегодня он заигрался. Ушел непозволительно далеко от станции, будто бы надеялся на чудо.
И забыл, что в мертвом мире чудес не бывает.
До рассвета оставалось меньше двадцати минут, пути до станции – в два раза больше. Даже если бегом, не смотря по сторонам и не оглядываясь, все равно не успеет.
Тик-так, тик-так.
Плечи мучительно оттягивал тяжелый рюкзак. Виски ломило от боли, а к горлу подкатывали тугие комки тошноты, мешая дышать сквозь респиратор: старый, почти выработавший свой ресурс.
После того, как взойдет солнце – прекрасное светило, которое он почти забыл, – отпущенный ему срок сократится до обидного минимума. Раскаленные лучи быстро нагреют остывший за ночь воздух, отравят его, а затем оставят от Джона кучу стонущего от боли мяса. Чертово солнце, чертова радиация.
Чертова джонова самоуверенность.
Конечно, он мог бы переждать день в одном из домов, почти не тронутых взрывной волной, оставленных людьми и ставших уютными гнездами для самых разнообразных тварей. Джон доверял своему чутью, которое на станции часто сравнивали со зверины, добавляя в голос толику зависти и страха. Он выбрал бы одну из пыльных квартирок, потратив половину драгоценной обоймы на нового жильца; задвинул бы книжными шкафами окна, забаррикадировал входную дверь, растянулся на кровати и закрыл глаза, позволив себе отдохнуть и вспомнить…
Но Джон был мертвецом. Он еще дышал, рефлексировал, называя себя последним идиотом, и даже пытался судорожно искать выход. Только кто-то наверху тонким росчерком вычеркнул имя Джона Уотсона из списка живых.
Даже если он продержится этот долгий, жаркий день, его просто не пустят в ставшую родной подземку. Простой закон был самой основой новой жизни и ровнял всех, будь задержавшийся на поверхности неудачник обычным психом, которому захотелось адреналина, или единственным на пять станций хирургом. Кто поручится, что Джон не притащит с собой какую-нибудь новую заразу? Пара часов – уже гигантский риск, а целый день…
А кто поручится, что вернувшийся с поверхности человек будет именно Джоном, а не хищной тварью, умело притворившейся им? Когда такие перевертыши только появились, станция за несколько ночей потеряла больше людей, чем за пару лет.
Нет. Джон может добраться до станции и до полного истощения колотить по заслонке – Грэг не пустит его. Друг обязательно попросит у него прощения и уточнит, не замолвит ли Джон на том свете за него словечко, а затем просто уйдет, чтобы не слышать отчаянного стука.
Идея пустить пулю себе в висок с каждым шагом становилась все более заманчивой.
Джон остановился, постаравшись отдышаться и прогнать подступающую дурноту. Огляделся по сторонам, краем глаза заметив движение в конце улицы. Мелькнувшая на стене дома тень была слишком маленькой, чтобы представлять опасность. Если только обладатель этой тени не был из стаи, состоящей из мелких, но шустрых уродов, похожих на крыс, выросших до размеров дворовой собаки. В предрассветных сумерках по ним попасть сложнее всего.
Пристрелить Джон успеет себя всегда. Пока же, к его удивлению, умирать не хотелось. Пара часов? Пусть так, но он продержится, а не струсит в самый последний момент, пройдя через этот ад.
Сверившись с часами еще раз и отметив, что мельтешения теней больше не наблюдается, Джон решил свернуть на соседнюю улицу и поискать укрытия там. Увы, люди от радиации дохли, а вот твари, наоборот, умнели, стараясь подбираться ближе к станциям. Выползающая ночами из-под земли прямоходящая пища оказывалась легкой добычей и приятно хрустела на острых зубах.
В прошлой жизни Джон Уотсон был никем… бесполезной тенью некогда блестящего студента. Война сначала показала ему другую сторону жизни, сделав своим любовником, а затем выкинула обратно. Тремор, хромота – вот ее прощальные подарки, лишившие Джона возможности чувствовать себя полноценным человеком.
Он очень хорошо помнил последний день. Безнадежность, усталость после очередного ночного кошмара. Затем встреча со старым приятелем – Майком. Предложение познакомиться с каким-то чудиком, который не мог найти себе соседа по квартире… А затем сразу станция, кричащие люди, их помертвевшие лица, больше похожие на хрупкий маски из фарфора.
Иногда Джон пытался представить, каким был тот человек. Смогли ли бы они ужиться, и изменилась бы от этого его жизнь. Но такое случалось не столь часто.
Куда чаще доктора Уотсона преследовали воспоминания о самых первых – самых страшных минутах. Тишина… абсолютная, совершеннейшая тишина, наступившая на станции, после того, как стихли агонизирующие вопли сирен, гермоворота опустились, отрезая людей от всего, что оставалось на поверхности. От их надежд, ожиданий, целей, жизней.
Воспоминание: мужчина осколком разбитого стекла перерезает себе горло и улыбается.
Воспоминание: они оттаскивают бьющуюся в припадке женщину от задушенного ребенка. Девочка. Светлые волосы, две косички, едва ли три прожитых года. Женщина счастливо смеется и кричит, что теперь ее дочь не получит никто.
Джон помотал головой, криво усмехнулся. Уже на третий день он выкинул трость: от психосоматической хромоты не осталось даже следа. Он первым кидался в самые опасные предприятия, тратил пули на сходивших с ума людей и отбивал набеги соседей. Приказывал не тратить остатки обезболивающего в безнадежных случаях. Его руки не дрожали. Хотя он долго не мог понять, почему им не оказала помощь армия. И неужели не удалось спастись кому-нибудь из правительства, чтобы навести порядок в Трубе? Но ответов не было, и вопросы медленно растворились в делах и заботах.
Война танцующей походкой вернулась в его жизнь, и Джон Уотсон понял, что в этом аду ему дышится легко и свободно.
А сейчас красавица со сгнившим лицом равнодушно пожала плечами и скрылась в подъезде одного из домов, оставляя Джона наедине с мертвым гордом.
Впрочем, долго его одиночество не подлилось. Снова раздался шорох на другом конце улицы. Он отчетливо приближался. Тень метнулась от стены под остов, оставшийся от форда. Затем еще одна, и еще. Теперь к шороху прибавился еле слышный цокот коготков по потрескавшемуся асфальту и требовательный, голодный писк.
Уотсона медленно и аккуратно брали в кольцо, понимая, что уставшей добыче некуда деваться.
Джон перезарядил пистолет, мысленно отсчитывая остающиеся минуты и напоминая себе, что одну пулю необходимо обязательно сохранить. Ощущать, как вонючие, серые тельца красноглазых тварей придавливают к асфальту, а зубы рвут сначала защитный костюм, а после самого Джона, ему не хотелось.

Часть 2.

Часть 2.

Нет, Джон не увлекался лингвистикой и никогда не заострял внимания на подобных мелочах. Просто не столь много на станции нашлось книг, чтобы не вникать в каждую из них так, будто бы именно она была единственно-необходимым и верным пособием для выживания в их новом мире. Впрочем, как раз Паланик еще более-менее тянул на роль такового. Именно в его книге, нашедшейся в рюкзаке одной из пассажирок – диссоциативное расстройство идентичности, четко оформившееся в рекордные сроки, самоубийство спустя год, – он запомнил интересное выражение «лестничный ум».
В рюкзаке на спине Джона лежали запасные обоймы. Небольшой оружейный магазин, который удалось найти на стыке двух улиц в пяти кварталах, уже был разграблен кем-то до него. Но к счастью доктора Уотсона, патроны для его вальтера ППС, почему-то мародеров не заинтересовали. Он забрал все, что смог вместить в уже наполненный находками рюкзак, в том числе несколько магазинов для браунинга Грэга.
Патроны – универсальная валюта нового мира – ценились куда выше всего прочего. Например, выше, чем немногие лекарства, которые спустя годы еще сохраняли свои свойства, или же новые средства, почти во всех случаях, наркотические. И еще выше, чем жизнь человека.
Впрочем, последняя с каждым годом обесценивалась сильнее и сильнее.
Джон был одним из первых смельчаков, ворвавшихся на станцию Юстон-Сквер, жители которой после недолгой борьбы за сохранение человеческих лиц, перешли к каннибализму. Первой тогда забила тревогу соседка – Грейт-Портленд-стрит, – где с некоторых пор стали пропадать дети, и именно она обратилась за помощью к станции Джона. Отказать Грэг не смог, о чем не пожалел никто, даже потеряв шесть человек: для их станции чересчур много, но не так, как если бы эта зараза распространилась по подземке. Хотя тревожные новости долетали с разных концов Лондона.
Итак, у него на спине лежала возможность продержаться остающиеся до рассвета минуты и даже прошмыгнуть в ближайший дом. На вид вполне благонадежный. Однако даже, когда Джон понял, что опоздал и все находки стали бесполезными, не сообразил переложить запасной магазин в карман, чтобы при необходимости успеть достать. «Умом на лестнице» – это подходило к ситуации как нельзя лучше.
Безнадежно-мертвый глупец, который еще пытался сделать хоть что-нибудь.
Уотсон прицелился по первой твари, метнувшейся из-под обломков форда, и понадеялся, что слишком громкий звук выстрела в застоявшейся тишине хоть на пару мгновений дезориентирует остальных. Главное не отвлекаться и не проверять результат. Крыса еще верещала на асфальте, лишившись нижней части туловища, респиратор не спасал от ядовитого запаха крови, а Джон уже бежал вверх по улице, стараясь держаться ближе к стене дома.
Возможно, несколько особей сцепятся, деля тушу товарки. Уотсон припомнил, что стай больше десяти – пятнадцати голов еще не встречал. Если убить больше половины, остальные разбегутся по щелям. Цель: найти удобное место, чтобы иметь возможность видеть противника на достаточном расстоянии. Идеально, если при этом получится прикрыть спину. Первым выстрелом Джон, словно бы повесил над своей крепостью белый флаг, сообщив хищникам покрупнее, что он здесь, и не хватает только гарнира.
Доктор Уотсон не учел основных факторов, решивших все не в его пользу: первым было то, что респиратор доживал последние часы, и дышать становилось все труднее. Вторым, что Джон смертельно устал, и его судорожные перемещения едва ли можно было назвать бегом. Некстати вспомнилось недоразумение, произошедшее на станции четыре дня назад, когда Андерсон решил пожалеть новичка и нарушил тот самый приказ: не впускать на станцию опоздавших. Каких уж золотых гор посулил ходок, но этот придурок почти открыл заслонку. В результате Андерсон оказался заперт в карантине с отпечатком зубов, а Джону несерьезно, по касательной задело левую ногу, когда от боли и ужаса бывший судмедэксперт открыл беспорядочную стрельбу по всему, что только имело неосторожность пошевелиться.
Грэг долго извинялся за своего человека, а Уотсон размышлял о мутировавшем вирусе бешенства, которым вполне мог заразиться ходок. И в тайне надеялся, что ему на правах сатисфакции позволят, как появятся симптомы, пристрелить Андерсона, лишь по счастливой случайности оказавшегося в компании старшего инспектора на выезде в район станции Бейкер-стрит.
Жаль, теперь Лестрейду самому придется тратить патроны.
Тварь прыгнула на спину Джона в тот момент, когда он с трудом пытался протолкнуть в легкие глоток воздуха. Она вцепилась в защитный комбинезон, разрывая ткань, а не кожу, но спасительные секунды были упущены.
Первый рефлекс – защитить шею – самую уязвимую часть. Джон замешкался, пытаясь извернуться, тяжелый рюкзак повел его в сторону, усталость взяла свое, раскидывая перед глазами черные, мельтешащие точки, и доктор Уотсон потерял равновесие, оседая на асфальт.
Следующая пуля ушла в молоко. Еще две нашли свои цели, а затем крыса вцепилась в руку Джона, быстро превратив запястье в кашу из обрывков ткани и кожи.
«Что ж…» – мысль оказалась вялой, тягучей: «В конце концов, раньше самоубийство считалось грехом. Идея прибавлять его к длинному списку проступков была не лучшей…». Сразу несколько тварей запрыгнули ему на грудь, быстро расправившись с комбинезоном и принявшись раздирать когтями тело, однако, Джон почему-то почти не чувствовал боли. Возможно, виной этому был недостаток кислорода. Хотелось неповрежденной рукой содрать респиратор и вдохнуть отравленный воздух города.
Еще он думал о том, чтобы бы все-таки неплохо продержаться в сознании до того момента, когда взойдет солнце. Джон так отвык от него, так часто видел во снах, что из последних сил запрещал себе закрывать глаза, отдаваясь ласковому, безупречному безвременью.
Новое поколение выросло на станции, слушая страшные сказки о губительном светиле: они ненавидели его и боялись. Не могли понять, как весной, туман отпускал Лондон, а по карнизам переставал монотонно барабанить дождь, маленький Джон выбегал на улицу, подставляя лицо едва-едва согревающим лучам. Как с сестрой пускал солнечных зайчиков. С его милой, безбашенной Гарри. Жаль, что они так и не успели помириться.
Для детей подземки солнце стало главным врагом. И вся история человечества с культами, религиями и убеждениями спасовала перед ядерным оружием.
Когда совсем близко раздались выстрелы, Джон почему-то решил, что это Грэг не захотел лишаться своего хирурга. Это была очень теплая мысль и слишком сладкая. В новом мире за отставшими бойцами не возвращались. Иногда им даже приходилось отказывать в быстрой, милосердной смерти, если необходимых ресурсов не хватало. А инспектор Лестрейд был, безусловно, хорошим человеком, но отнюдь не сентиментальным придурком.
Затем Уотсон сообразил, что выстрелы прозвучали не стой стороны, откуда он метнулся сюда, а сверху улицы. И стрелявший никак не мог быть со станции. Сразу вспомнился разграбленный магазин – его слишком неудобное расположение, чтобы прийти из подземки. Это мог быть либо такой же самоубийца, как Джон, или тот, кто живет на поверхности.
Почему только он не подумал об этом раньше?
Твари, перестав терзать его, бросились в рассыпную; доктор Уотсон отчаянно мечтал прикинуться трупом. Все знали, что на поверхности пытались выживать отдельные группы людей. Те, кого выставляли со станций за преступления, выжигая на лбах клеймо, лишающее возможности вернуться в относительно безопасные туннели.
А еще все знали, во что этих людей превращал отравленный воздух и радиация. И что они делали с такими неудачниками, как Джон…
Тик-так, тик-так.
Можно было догадаться, что все не закончится так просто, и судьба припасет для своего любимчика нечто особенное.
Последнее, что запомнил Джон прежде, чем отдать себя вязкой и кислой, как перебродившее варенье, темноте: над ним склоняется человек… да, именно человек, без уже привычных уродств, разве что очень высокий. Он хмурится, что-то говорит, щупает пульс на шее, затем срывает с Уотсона бесполезный респиратор.
Сам Джон пытается перехватить пистолет здоровой рукой, что-то невнятно бормочет, понимая, что этот воздух убьет его вернее, чем ядовитая слюна тварей, а затем на грани возможностей ослабшего, потерявшего слишком много крови организма, осознает, что отбивший его человек дышит самостоятельно…
Глаза закрываются.
Наверняка все это – обычный предсмертный бред.

Часть 3.1

Часть 3.1

Джон очень хорошо помнил глаза тощей, смуглой девчонки. Спустя столько лет и череду сбывшихся кошмаров, которых бы хватило на несколько жизней, ему часто виделся тот внимательный, спокойный взгляд. Он словно бы продолжал следить за Джоном, взвешивая поступки и мысли: полное сомнений сердце на одной чаше и невесомое перо на другой.
И вот-вот весы качнутся, решая его судьбу.
Конечно, ассоциативный ряд с Древним Египтом был в корне неверен. Но образы наслаивались друг на друга, будто кадры сумбурного сна, когда человека мучает высокая температура, и он рывками погружается в водоворот тусклых видений.
У слабой афганской девочки, которую методично насиловали друзья Джона, были глаза древнего божества.
Его отряду требовалась вода, и почти пересохший колодец бедной деревни оказался лучшим вариантом. Майор велел наполнить фляги парню из крайнего дома: такому же грязному и затравленному, как эта земля, подростку, и тот беспрекословно подчинился, часто сглатывая и моргая. Их было всего ничего – жителей этой деревни – пара немощных стариков, несколько испуганных женщин, попрятавшихся вместе с детьми.
Парень взял фляги и кивнул, плотно прикрыв дверь своего дома. Но Джон все равно заметил сжавшуюся в дальнем углу девочку, видимо, сестру. И майор заметил ее тоже, а еще – отчаянный взгляд, который нельзя было спутать ни с каким другим. Так смотрят волчата на охотника, только что застрелившего их мать. Так смотрит тот, кто потерял достаточно и не собирается отдавать больше ничего.
Слишком много именно таких взглядов довелось им видеть за мгновение до того, как лучшие друзья и хорошие бойцы вместе с очередным смертником разлетались кровавыми ошметками.
Когда мальчишка вернулся от колодца, майор вытащил из дома сопротивляющуюся девчонку и кивком приказал, чтобы сначала попробовала она. Афганец кивнул, и никто из отряда Джона не успел среагировать, как парень первым выпил отравленную воду.
Наверное, теперь уже глупо кого-то винить в том, что случилось дальше.
Они были всего лишь людьми: обожженными этим солнцем и смертельно уставшими от войны. И им очень хотелось пить. Мальчишка еще бился у ног майора в агонии, а солдаты, следуя приказу, выбивали хлипкие двери домов и расстреливали тех, кто не мог оказать сопротивления. Пуля бормочущему молитву старику, пуля годовалому ребенку, чтобы перестал орать, пуля его матери. И звуки выстрелов почему-то походили на хлопки петард: совсем-совсем нестрашных и неопасных.
В раскаленном воздухе маленькой, проклятой страны запах крови становился тошнотворно-невыносимым даже для привыкших ко всему людей. И Джон – военный хирург, душа компании – просто смотрел на это со стороны.
Девчонка неловко толкнула державшего ее солдата, кажется, потратив все силы своего слабого, истощенного тела, и бросилась, но не от них, пытаясь спастись, а на майора, молотя по бронежилету крохотными кулачками. Удар в живот опрокинул ее на землю, заставив свернуться в позе эмбриона и тихо поскуливать от боли.
Ей могло быть и двадцать лет, а могло – тринадцать. И, наверное, кому-то эта девчонка даже показалась бы красивой. Она кричала и закрывала лицо, пока призванные защищать и нести свободу люди били ее ногами, но когда майор первым расстегнул ремень, до крови прикусила губу, заставив себя замолчать. Только смотрела на них. Так, что если бы взглядом можно было поджигать, весь мир сгорел бы в адском огне.
И Джон тоже смотрел, все крепче сжимая приклад. Его однополчане, сменяя друг друга, отпускали пошлые шутки, и Уотсон никак не мог понять: неужели они действительно считали это веселым и нормальным? Те, кто вчера обменивались воспоминаниями о своих семьях и мечтах…
Потом он посмотрел в глаза едва живой девчонки. Этот взгляд не мог принадлежать смертному человеку. Он проникал в самые потайные уголки его души. Весы качнулись. Никто не ожидал нападения со спины – Джону хватило короткой очереди и еще нескольких гулких ударов сердца. Изумление на застывшем посмертной маской лице майора, оказалось, стоит того, чтобы стать предателем.
Кажется, уже через несколько часов Уотсон рассказывал командованию, что в деревне их ждала засада, и крепко держащая его за руку, измученная девочка кивала в такт его словам, подтверждая все. Кажется, его даже представили к награде… и после он произнес речь, когда они прощались с отрядом.
А девчонка тихо ушла спустя еще два дня, так и не отпустив руки Джона.
Она улыбалась.
И теперь, каждый раз, когда ему хотелось остановиться и прекратить все это, в памяти словно щелкал невидимый переключатель. Спокойный взгляд божества, так ненадолго занявшего смертное тело, спрашивал: «Неужели ты сдашься теперь, Джонни? После всего, через что ты прошел… так просто?».
Тогда Джон поднимался, сплевывал на грязный асфальт, отряхивал руки и заставлял себя идти дальше, несмотря на боль и усталость.
И понимал, что будет это делать ровно до тех пор, пока взгляд перестанет врезаться в его душу, оценивая. «Пока тяжело… нужно пройти еще чуть-чуть, иначе перо перевесит, и чудовище Аммит сожрет тебя, Джонни. Справишься?»
Но на его счету было слишком много прегрешений для короткой жизни человека, а оставшийся путь казался невообразимо длинным.
«Значит все?» – девчонка разочарованно повела острыми плечиками.
Нет. Джон покачал головой.
Пока нет.
И затем он открыл глаза, яростно выдирая свое сознание из ласковой пустоты.

Часть 3.2

Часть 3.2

придавила его в земле. Руки взметнулись вверх, не находя препятствия и задевая плотный слой бинтов, сжавших грудную клетку.
Уотсон вздрогнул. Он точно помнил, что тварь перекусила сухожилие, но сейчас рука двигалась нормально, словно никакого повреждения никогда не было. Джон сжимал и разжимал пальцы и не понимал в происходящем ни черта.
Скорее всего, тот, кто отбил Уотсона у крыс, после накачал его чем-то, и это всего лишь продолжение бреда. Как иначе можно объяснить то, что кроме всего прочего, он лежал на чем-то мягком, больше всего напоминающем кровать, и, не моргая, смотрел на самый обычный потолок с потрескавшейся штукатуркой. А еще на Джоне не было респиратора, и при этом он не спешил кататься по полу от адской боли в раздираемых радиоактивным воздухом легких.
«Должно быть, сильный наркотик…» – теперь оставалось только понять, зачем потребовалось переводить на бесполезную, в общем-то, находку то, что могло пригодиться самому, или же на худой конец послужить ценным товаром.
– Ты же доктор, не притворяйся идиотом и попытайся подумать головой: есть ли признаки наркотического отравления… – голос был приятным. Джону редко встречались люди, которых бы действительно хотелось слушать.
Многие не умеют следить за интонациями и в разговоре не к месту повышают или понижают их, будто плохие актеры на пробах; у других оказывается ужасный акцент или неприятный тембр. А этот голос – ровный и спокойный – мог принадлежать певцу или психиатру, работающему с буйными пациентами, когда одно сказанное неправильно слово может испортить месяц реабилитации.
– Нет, но это единственное объяснение, которое хоть как-то помогает удерживать мою картину мира в целостности. Кажется, я должен поблагодарить за свое спасение?
Джон неловко повернулся на бок, чтобы разглядеть своего спасителя. Предположения подтверждались – он действительно лежал на кровати, укрытый простыней. Небольшая комната: окно в конце закрыто прочным стальным листом, рабочий стол завален старыми книгами и распечатками, книги же занимали собой все свободное пространство, которое попало в поле зрения доктора Уотсона. Хотелось ущипнуть себя, вызвать новую волну боли, чтобы, наконец, действительно проснуться.
Чудес не случалось ни до катастрофы, ни, тем более, после нее… этого просто не могло быть. Но, наверное, если бы Джон не боялся разочароваться, он бы согласился поверить во что угодно. Только так, чтобы сказка не растворилась в воздухе, стоило протянуть к ней руку.
Рядом, у изголовья кровати сидел тот самый высокий человек с улицы – обладатель приятного голоса и холодного, какого-то нечеловеческого взгляда. Джон бы обязательно рассмеялся, подумав, что ему везет на подобное, но момент не располагал.
– Благодарить не стоит, – сухо сообщил его спаситель, – твои психофизиологические показатели подходили идеально… думаю, повязку уже можно снять, – мужчина сбился на середине фразы и замолчал, словно бы предлагая Джону заняться этим самому.
– Сколько я провалялся без сознания? – первые слои он снял легко, сразу же аккуратно сворачивая бинт, чтобы им можно было воспользоваться еще раз. Разбрасываться таким редким для Трубы материалом казалось кощунством, однако, Уотсон бы не удивился, узнай, что весь чулан его спасителя забит пакетами с бинтами. Дальше пришлось хуже: проступили темные пятна засохшей крови, и отдирать каждую полоску приходилось, крепко сжав зубы и приглушенно ругаясь. Скупая поросль на груди Джона категорично протестовала против внеплановой эпиляции. А вот боль от ран не чувствовалась, хотя он прекрасно помнил в какое месиво из плоти и ткани превратили его твари.
Загадка решилась, когда сняв последний слой, Джон с удивлением провел ладонью по свежим рубцам, еще покрытым тонкой розовой корочкой. Должно быть, прошло несколько недель, если не больше.
А вот на правой руке обнаружился след недавнего укола.
– Почти весь день. Солнце сядет через час, ты успеешь переодеться и поесть, после чего сможешь отнести гостинцы своим подземным друзьям, – бесцеремонно прервав его размышления, наконец, соизволил ответить спаситель, чем окончательно выбил почву из-под ног Джона.
– Как?! – хрипло выдохнул он. – Как такое возможно? И откуда ты узнал, что я врач? – наверняка это было бесцеремонно, хотя кроме всего прочего, краем сознания Джон отметил, что о порядках в Трубе его спаситель знал удивительно мало. И поспешил исправиться: – Я, правда, очень благодарен тебе, но ничего не понимаю.
Человек фыркнул, словно сердитый кот, и резким, слитным движением поднялся на ноги. Он был худ, от чего из-за своего роста казался несколько нелепым, и взъерошен. Преодолев расстояние от кровати до двери размашистыми шагами, мужчина снова повернулся к Джону.
– Я сказал, что благодарностей не нужно, – он раздраженно передернул плечами, – мне требовался материал для завершения эксперимента, а брат отказывался выделять людей из своих ресурсов. Просто повезло, что я услышал выстрелы.
Джон заторможено кивнул.
– Остальное же… понять, что врач было совсем не сложно. Как и то, что за некоторое время до конца света ты вернулся из горячей точки. Еще могу добавить, что за прошедшие в подземке годы не успел завести семью. Кроме того, предположу, что также до катастрофы ты поссорился со своей сестрой, и до сих пор жалеешь, что не успел помириться. Одежда на стуле, жду на кухне. Да, я – Шерлок Холмс, рад знакомству.
– Джон Уотсон… – на автомате представился Джон, смотря в след ушедшему спасителю и все еще ожидая, что вот-вот этот странный сон прервется, – взаимно…
После чего, он поспешил к оставленной одежде. Сон – не сон, но любопытство продолжало оставаться в списке излюбленных пороков человечества даже после конца света.